«Как грустно думать, что напрасно…»

 "operanews.ru",10.02.2014
Валерий Иванов

В Самарском академическом театре оперы и балета состоялась премьера оперы Петра Чайковского «Евгений Онегин». Музыкальный руководитель и дирижер спектакля - Александр Анисимов, режиссер-постановщик и сценограф Владимир Петров (Воронеж), художник по костюмам Юрий Купер (Лондон).

Мы живем в пору «режиссерской» оперы. Канули в Лету времена, когда гиганты-маэстро, способные вдохновенно воплощать музыкальную оперную драматургию, работали в тандеме с выдающимися режиссерами-музыкантами, умело сочетающими полеты собственной фантазии с этой самой музыкальной драматургией. Сегодня сочиненное «продвинутыми» режиссерами сценическое действие, как правило, выстраивается наперекор музыке, которая является лишь фоном для воплощения режиссерских фантазий и этюдов, а не определяющим, самодостаточным выразительным средством.
Опера стала тем безбрежным полигоном, на котором оказалось возможным проводить самые смелые постмодернистские эксперименты, не заботясь ни о сохранении изначальной логики выстраданного композитором и либреттистом сочинения, ни о специфических особенностях жанра. Да и в рецензиях на оперные спектакли общим местом стали пересказы нестандартных режиссерских решений, необычного поведения персонажей, разгадывание тех или иных постановочных ребусов.

Нельзя не отметить, что большинству успешных режиссеров-новаторов дан карт-бланш экспериментировать не на пустом месте. За их спиной мощнейшее «прикрытие»: первоклассные оперные труппы и гарантирующие безупречную интерпретацию партитур маэстро – в их числе Валерий Гергиев, Теодор Курентзис, Юрий Кочнев и др. Так что если происходящее на сцене совсем уж не по душе, можно, закрыв глаза, просто слушать музыку и пение. Хорошо, если для режиссеров-новаторов музыка если не указ, то и не помеха. В этом случае они оставляют в покое оперные партитуры. Однако и этот шаткий паритет нарушается все чаще.

* * *

В сценической трактовке «Евгения Онегина» - самой, пожалуй, популярной русской оперы также в последнее время появилось немало драматических страниц. Почитателям оперы хорошо знакомы столичные интерпретации оперы. О провинциальных ее постановках осведомлены не все. Поэтому, прежде чем начать разговор о самарском спектакле, хочу поделиться впечатлениями о нескольких предшествовавших ему провинциальных постановках «Евгения Онегина», которые довелось увидеть в момент их рождения.

Сначала о спектаклях Саратовского оперного театра. Премьера «Евгения Онегина» стала «гвоздем» оперной программы традиционного Собиновского фестиваля 2000 года. Этот спектакль прошел несколько раз до фестивального показа и вызвал бурю самых разноречивых эмоций у саратовских меломанов и музыкантов-профессионалов. Поводов для этого хоть отбавляй. Театр представил совершенно неожиданную, ни на что не похожую интерпретацию классического шедевра, суть которой - в отказе от всего, что могло хоть в какой-то мере напомнить о хрестоматийном прочтении.

Любопытно, что дирижер-постановщик спектакля художественный руководитель Саратовской оперы Юрий Кочнев был искренне убежден, что в этой постановке удалось приблизиться к изначальному замыслу Чайковского, сочинявшего отнюдь не лирические сцены, а «интимную, но сильную драму». Отсюда внутренняя энергетика подвинутых темпов, отсутствие привнесенных в клавир и ставших привычными элегических фермат, одобренных, впрочем, самим композитором при постановке оперы на императорской сцене. Отсюда и купюры фрагментов, тормозящих развитие действия, смещение традиционных смысловых и композиционных акцентов самого спектакля.

Самым, однако же, поразительным был видеоряд спектакля. Когда открывался занавес, зрители видели ряды ученических парт с сидевшими за ними гимназистками, облаченными в костюмы начала века. В первом ряду - Татьяна и Ольга… Следовали «культовые» «пассы» хора, «молитва» у «стены плача»... Ленский, который, выбегая на сцену, вонзал нож в колонну... Онегин - стареющий интеллигент в длинном пальто, шляпе и темных очках, с красным шарфом и чемоданом-кейсом... В сцене письма из-под ножа сочлась кровь, ею Татьяна омывала лицо - ассоциация с леди Макбет... Девицы-красавицы - те же гимназистки, прохаживающиеся по сцене с фонарями... Ларинский бал: гости с сачками - ассоциация с сумасшедшим домом, некий зловещий персонаж в красном... Дуэль: на затемненной сцене Ленского обступают мрачные люди с фонарями: убийство... Таковы лишь некоторые фрагменты видеоряда, который практически не связаны с музыкой, отвлекают и от нее, и от пения.

В этой постановке молодой в то время режиссер Дмитрий Белов практически переписал оперное либретто оперы, придумав свою собственную версию того, что может происходить, по его мнению, под музыку Чайковского. Для постановщика каждая нота, каждый музыкальный мотив стали зашифрованным знаком, символом, который никоим образом не связан с конкретным, оправданным с точки зрения логики развития сюжета действием. В результате происходящее на сцене являло собою некий поток сознания (или неосознанного!), череду смутных ассоциаций. В такой ситуации абсолютно не принципиальным являлось, например, соответствие интерьеров, а также внешнего вида и манер персонажей той или иной эпохе, а сами по себе поступки героев в принципе становились непредсказуемыми.

Спектакль стал своеобразным пиршеством постмодернизма, который, пресытив столичных снобов, добрался, наконец, до наивных провинциалов. Иной скептик назвал бы все это провинциальным анекдотом. Но как быть с правом современного художника на самовыражение, на собственное, неординарное мышление...

Эту продержавшуюся на саратовской сцене три сезона, но так и не принятую публикой версию Дмитрия Белова заменила другая, осуществленная в 2007 году московским режиссером и сценографом Андреем Сергеевым. В этом спектакле была сделана ставка на лаконизм не только оформления, но и самого действия. Из него были исключены многие массовые сцены, в музыкальном материале появились подчас необычные купюры. Картины «перетекали» одна в другую, иногда на музыке новой картины продолжалось некое «остаточное» действие предыдущей.

Действие постоянно оживлялось «фантазийными» вставными эпизодами. Так, в сцене ссоры Онегина и Ленского появлялась сенная девка с вазочкой варенья, в сцене дуэли секундант, а изначально слуга Онегина месье Гильо наливал ему бокал вина, который тот пытался предложить Ленскому - в знак примирения? - и, поняв, бессмысленность своего порыва, опрокидывал на землю. На лирической мелодии хора «Девицы-красавицы» разыгрывалось грубоватое домогательство сельского парня к одной из красавиц-резвушек.

Эти и другие режиссерские «подсказки», как бы иллюстрирующие происходящее на сцене, не всегда казались уместными: в опере все же более органичны крупные мазки, мизансцены и ракурсы. К тому же весь этот порой изощренный сценический «оживляж» не мог заменить явно ощутимого дефицита безукоризненных манер, органики сценического существования актеров в стилистике эпохи, а также качества пения. Во всем этом пока много проблем, что делает любые режиссерские «надстройки» искусственными и даже вычурными. Кипение страстей проявлялось в предложенных маэстро Кочневым явно подвинутых, энергичных темпах, в подчас излишне экзальтированной подаче звука, внешней аффектации, рваной кантилене.

* * *

От сомнительных экспериментов не осталась в стороне и Самара. «Евгений Онегин» - рекордсмен по числу постановок, возобновлений и концертных исполнений на сцене местного оперного театра. При этом на самарских подмостках этой опере - по крайней мере, в течение последних трех с половиной десятилетий - фатально не везет, и в первую очередь по части режиссуры. В 1975 году на «Онегине» «споткнулся» даже такой признанный мэтр, как Борис Рябикин. Бледной, не отличавшейся оригинальной режиссурой оказалась постановка Александра Тумиловича 1981 года (дирижер Василий Беляков, художник Тамара Старженецкая) - эти спектакли были решены в традиционном реалистическом ключе.

В течение многих лет вне конкуренции оставалось действо, сотворенное в 1997 году молодым в ту пору московским режиссером Олегом Митрофановым (дирижер Вадим Венедиктов, художник Гарри Эллинский). Это был, пожалуй, первый в Самаре робкий, но на редкость неудачный опыт постановки в авангардной манере, которая сегодня правит бал на оперных подмостках.

Еще больше нареканий вызвала предшествующая нынешней постановка москвича Владислава Каппа 2008 года (дирижер Владимир Коваленко, художник Илья Евдокимов). Для Каппа самарская постановка «Евгения Онегина» явилась первым прикосновение к русской оперной классике. Молодой режиссер, безусловно, знакомый с работами Дмитрия Чернякова и Дмитрия Белова, не говоря уже о Юрии Александрове и Дмитрии Бертмане, также настроился на реформаторский лад. Он решил - в соответствии со своими представлениями - углубить характеры персонажей и расцветить сценическое действие, а заодно кое в чем «подправить» Пушкина и Чайковского

Чего только не было придумано в том спектакле. Действие оперы было изъято из пушкинской поры. Персонажи «повисали» во времени и пространстве, зато и сам режиссер, и другие члены постановочной группы автоматически освобождались от необходимости соблюдать хоть какое-то стилевое единство спектакля и погружали его в пучину абсолютной эклектики.

Бог с ними с роликами, на которых разъезжали гости ларинского бала, со снежками, в которые они азартно играли. Все это, и не раз, уже было даже на провинциальной самарской сцене. Неясной осталась сама по себе сверхзадача режиссерского замысла. С одной стороны, Капп пытался как бы возвыситься над бытом, привнося в действие то элементы откровенной условности, то нечто декадентское и языческое. Чего стоит некто Вася - инфернальный персонаж, то ли дух автора, то ли просто злой дух. Поначалу это дворовой мужик, усердно колющий дрова и «оживляющий» таким образом звучание лирического женского квартета, дворник, размахивающий метлой во время пения «девиц-красавиц», затем - тайный наперстник Татьяны, а в конечном счете - таинственный соглядатай, появляющийся словно тень и в сцене свидания. Эти и многие другие премудрости прекрасно соседствовали в спектакле с вполне банальным тазиком с вареньем, поковырявшись в котором, Онегин брезгливо стряхивал палец.

Таких мелких, абсолютно ненужных и в большинстве своем не заметных для рядовых зрителей деталей «оживляжа» действия в спектакле было сколько угодно, но они вряд ли способствовали подлинному раскрытию характеров персонажей.

Было неловко смотреть, как на лирическом излиянии Ленского «Я люблю вас, Ольга» та мечется как безумная, пуская ему в физиономию мыльные пузыри. Какая уж тут сосредоточенность на звучащей мелодии, на пении. За бортом остались выразительные средства, заложенные в самой музыкальной драматургии оперы, а еще - душевная глубина и эмоциональность пения, яркая, осмысленная фразировка. Чего проще - в сцене письма взгромоздить Татьяну на качели, на которых она раскачивается тем энергичнее, чем сильнее ее душевные переживания, а в заключительной сцене заставить Онегина картинно опрокидывать один за другим предварительно им же аккуратно расставленные на нужные места стулья: вот, мол, как я взволнован и расстроен. А колоритный с точки зрения психологической наполненности Гремин превратился в спектакле в некого удачливого господинчика, который откровенно сплетничает с Онегиным о своей молодой жене. Как диссонирует это с мелодией исполняемой Греминым арии, являющей собой воплощение подлинного человеческого благородства и возвышенности чувств. Этим спектаклем Самарский оперный театр вновь отдал должное оперному постмодернизму, сделав еще один неловкий шаг в его иссыхающее русло.

* * *

И вот – нынешняя постановка «Евгения Онегина», четырнадцатая по счету в истории Самарского театра. Вначале о главном, о музыкальной стороне спектакля, которая оказалась на чрезвычайно высоком уровне. Эта встреча с «Онегиным» - не первая для художественного руководителя и главного дирижера театра маэстро Александра Анисимова. Очевидно, поэтому в его трактовке партитуры Чайковского ощущаются абсолютная, сочетающаяся с уверенным волевым началом свобода и выверенность мельчайших деталей, которые исключают спонтанность и непредсказуемые всплески эмоций.

С первых тактов вступления Анисимов погружает слушателей в элегическую, задушевную атмосферу. При этом мягкое, нефорсированное и в то же время полнокровное звучание оркестра без резких динамических акцентов, которые даются как бы намеком, и подчеркнуто умеренные темпы на протяжении всего спектакля не создают ощущения затянутости и холодной бесстрастности, не лишают действие эмоциональной глубины. Правда, на премьерных показах в полной мере этого удалось достичь только при оптимальном составе исполнителей.

Музыканты прекрасно сбалансированного, нигде не заглушавшего певцов оркестра продемонстрировали достойный класс: кантиленное звучание, чуткую нюансировку, сыгранные практически без единой помарки соло деревянных и духовых. По-прежнему невосполнимо отсутствие арфы, но к этому, похоже, все уже притерпелись.

Особой похвалы заслуживает хор, звучащий чисто, полнокровно и выразительно. К тому же артисты хора на редкость органичны на сцене, демонстрируют хорошее владение пластикой и сумели создать не один колоритный образ в массовых сценах.

* * *

Для известного драматического режиссера Владимира Петрова самарский «Евгений Онегин» - третья серьезная музыкальная постановка. В начале 1990-х годов автору этих строк довелось посмотреть мюзикл Бернстайна «Кандид», превосходно поставленный Петровым в возглавляемом им в ту пору Киевском русском драматическом театре имени Леси Украинки. Несколько лет назад в Пермской опере он поставил вердиевского «Отелло».

Режиссер признался, что для него «Евгений Онегин» - это легенда, миф, что-то отдаленное от быта и что в спектакле не будет привычных вещей - ни мельницы, ни снегопада, ни варенья: «Хочу сделать некий барельеф, на котором выделены все персонажи, и ничто не мешает слушать музыку».

В реализации этого замысла Петрову-режиссеру помог Петров-сценограф. На протяжении всего спектакля на сцене, не считая нескольких стульев, не появляется никаких бытовых атрибутов. И в этом принципиальное отличие аскетичного, выдержанного в целом в минималистской, «эстетской» манере со статичными (за исключением ларинского бала) мизансценами самарского «Онегина» от нашумевших постановок Дмитрия Чернякова в Большом театре и Александра Тителя в Московском музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко.

* * *

Слова из пушкинского романа, которыми озаглавлен материал, - начало фразы, вложенной режиссером в уста заглавного героя оперы. Кажется, это первый случай режиссерского «внедрения» в составленное по тексту пушкинского романа либретто оперы, в сочинении которого принимал непосредственное участие сам композитор. Подобного не делал ни один из самых радикальных постановщиков «Евгения Онегина».

В первой картине спектакля, ведя непринужденную беседу с Татьяной, вместо традиционного «Мой дядя самых честных правил…» Онегин произносит реплику «Как грустно думать, что напрасно…» из восьмой, заключительной, главы романа. Но это исполненное глубоких философских размышлений излияние, являющееся по существу авторским послесловием к роману, которое подводит итог прожитых Онегиным и окончательно опустошивших его лет после дуэли с Ленским, вряд ли уместно в начале действия, да и ситуация не та.

Режиссера мало занимают в спектакле второстепенные, на его взгляд, постановочные детали. Да и зрителей, похоже, совсем не смущает то, что находящиеся рядом на сцене персонажи до поры до времени «не замечают» друг друга - а такими моментами, судя по записям оперных репетиций, в свое время был сильно озабочен г-н Станиславский. Не смущает их и отсутствие тенистого сада в усадьбе Лариных, святой воды и окна, которое няня «открывает» в комнате Татьяны и многого другого, о чем поют персонажи оперы - на это настраивает сама по себе условность сценического действия. Оно начинается с того, что на последних тактах вступления все персонажи, выстроившись в цепочку, из глубины сцены медленно перемещаются к рампе и усаживаются рядышком на приподнятую ступеньку сценического планшета спиной к зрителям.

Когда раздвигается занавес, перед зрителями предстает пустая коробка сцены, по бокам которой расположены подвижные, меняющие свою конфигурацию створки с зеркальными поверхностями, которые по ходу действия превращаются то в кулисы, то в сплошные, формирующие сценическое пространство вертикальные поверхности, а сзади - подсвеченная на черном фоне стенка с арочными проемами. Появляющиеся в этих проемах персонажи действительно напоминают барельефы или гравюры, но этот эффект обозначен лишь эскизно и пока что не работает в полную силу.

Световая партитура Елены Древлевой (Москва) помогает создать ауру, соответствующую интерьерам, в которых разворачивается действие и которые в спектакле изначально обозначены в высшей степени условно. Украшением спектакля является неброская серебристо-серая цветовая гамма стильных костюмов, в которых и исполнители партий, и артисты хора за редким исключением выглядят очень естественно и колоритно.

* * *

Основным изобразительным средством спектакля является подвижный планшет сцены. Благодаря новой машинерии, имеется возможность менять уровни отдельные его сегментов, концентрируя внимание на тех или иных мизансценах и персонажах и подчеркивая эмоциональные кульминации действия. Однако Петров, как показалось, злоупотребляет «вертикальной» режиссурой, которая вскоре приедается и даже начинает раздражать назойливым однообразием.

Этот прием, впрочем, не нов. Достаточно вспомнить тителевскую постановку «Онегина», с которой у нынешней самарской при всех отличиях много общего. Так, перекликаются мизансцены «полета» лихорадочно передаваемого одна другой крестьянскими девками аллегорического письма Татьяны к Онегину. У Петрова это длинная белоснежная лента-рушник, которую героиня разворачивает по мере «написания» и которая в заключительной сцене меняет белый, дарящий надежду цвет на траурный черно-красный окрас, свидетельствующий о драме героев.

Но главное сходство – в структуре обоих спектаклей с одним антрактом после четвертой картины – сцены ларинского бала. Это позволило связать воедино две последующие картины: дуэли и по сюжету отделенного от нее существенным промежутком времени греминского бала. Однако если у Тителя на музыке блестящего полонеза несчастного Ленского в прямом смысле выметают метлами со сцены, то у Петрова после выстрела, который раздается из-за медленно опустившегося суперзанавеса, который скрывает соперников от зрителей, облаченный в белую рубаху убиенный поэт остается на сцене. Как бы заглядывая в будущее, он наблюдает венчание Ольги, а затем сочувственно выслушивает исповедь присевшего рядом с ним Онегина о томительной тоске и бесплодных странствиях без цели, после чего снимает с его плеч оставшийся с дуэли плащ, с которым и удаляется за кулисы. Есть в этой мистической мизансцене нечто умиротворяющее, щемяще трогательное, что задевает душевные струны. Но это нужно сыграть, что удалось пока только одному из Ленских – в исполнении приглашенного из Саратова Ильи Говзича.

Режиссерской манере Владимира Петрова свойственна метафоричность, но многие метафоры выглядят излишне прямолинейными. Это и упомянутое «письмо» Татьяны, и высота подъема сценических площадок с персонажами - в точном соответствии с эмоциональным градусом той или иной мизансцены. В финале перед находящейся на авансцене Татьяной как символ безысходности ее чувства к Онегину вздымается непреодолимая стена, в то время как Онегин с его заключительной репликой «Позор, тоска…» находится в это время высоко-высоко над ней, на уровне бельэтажа.

В концепцию спектакля не вписывается изъятая постановщиками крестьянская сцена с танцами из первой картины, пунктирно представлен и танцевальный эпизод греминского бала. Зато с особой тщательностью обыгрываются все оркестровые эпизоды и музыкальные антракты оперы. На вступлении ко второй картине - сцене письма, мы видим, как крестьянские парни выбирают себе невест, причем одна из девок остается без жениха. В конце этой картины на страстной музыке душевных переживаний Татьяны – упомянутая «эстафета» ее письма к Онегину. А на музыке, предваряющей картину ларинского бала, разыграна вряд ли оцененная зрителями интермедия: Онегин через всю сцену возвращается за букетиком, небрежно оброненным перед объяснением с Татьяной.

Все эти остроумно придуманные вставные микросценки свидетельствуют о том, что Владимир Петров, будучи прежде всего драматическим режиссером, не очень-то верит в самодостаточность звучащей музыки и не решается оставить зрителей наедине с нею даже на короткое время. А ведь эта музыка призвана помочь сосредоточиться, настроиться на грядущее действие.

* * *

Нынешние режиссерские новации в опере чаще всего объясняют стремлением избежать «вампуки», сценической фальши. Оперный спектакль, поставленный в наши дни на престижной сцене в сугубо реалистической традиции и без тех или иных постмодернистских экспериментов, – почти реликт.

Но от условности оперного жанра никуда не уйти, и с учетом этого для автора этих строк бесспорным эталоном является «Евгений Онегин» Бориса Покровского 1940-х годов, в течение нескольких десятилетий не сходивший со сцены Большого театра. Это была классическая, во всех своих компонентах соответствующая эпохе постановка с филигранной проработкой мизансцен, которые идеально ложились на музыку. Но, к слову, и составы певцов-актеров в те давние годы были лучше некуда…

Вообще говоря, режиссерские приемы должны находиться в соответствии с реальными возможностями исполнителей, занятых в спектакле. В рамках скупых «эстетских» мизансцен и без традиционного сценического антуража в нынешнем самарском «Онегине» каждый из них по существу предоставлен самому себе. Что же касается режиссера-постановщика, то он, по всей видимости, не счел нужным - а, может, на это просто не хватило времени - оказывать чрезмерное давление на их индивидуальности, добиваясь нужного результата.

При общем стройном течении пунктуально выверенного действия в новом спектакле многое определяется вокальными и актерскими ресурсами исполнителей. Вследствие этого два премьерных представления «Онегина» с разными составами оказались во многом неравноценными. Преимущество – за первым составом.

В этом составе в партии Онегина выступил солист московской «Геликон-оперы» Константин Бржинский, уже знакомый самарским меломанам как блестящий Фигаро в недавней премьере «Севильского цирюльника». Выигрышная фактура и свободная манера сценического существования делают Бржинского практически идеальным Онегиным. Его свежий, полетный, почти юношеский по тембру голос, откликающийся на малейшие эмоциональные порывы своего хозяина - чуткого, темпераментного актера, позволил Бржинскому создать убедительный, лишенный ходульности и, главное, согретый искренним чувством образ. Только на крайних верхах голос артиста немного теряет в тембровой окраске и звучит не так свободно и наполненно, как в середине диапазона.

Георгий Цветков, для которого в предыдущей постановке оперы Онегин явился первой по-настоящему серьезной партией, в нынешней, к сожалению, ничего в ней не прибавил ни в вокальном, ни в сценическом плане. Мягкий, лирический тембр голоса певца не восполняет его тусклого звучания, изъянов вокальной линии, рыхлости артикуляции. Цветкову так и не удалось преодолеть инфантильность сценического существования, ему по-прежнему не достает актерского драйва, внутреннего нерва, сердечности, в связи с чем его игра сводится к механическому воспроизведению режиссерских мизансцен. Да и внешне Цветков напоминает не светского денди, а купчика из провинции. Для такого Онегина вставное фа первой октавы в конце арии из третьей картины - абсолютно «не в тему».

Столь пристальное внимание к партии Онегина в этом материале не случайно. Онегин, по версии режиссера-постановщика спектакля, – главный герой оперы: именно он последним выходит на заключительные аплодисменты.

Ирина Крикунова в партии Татьяны вновь подтвердила присущее ей мастерство опытной певицы и актрисы. Созданный ею образ привлекает, прежде всего, психологической достоверностью, благородной сдержанностью эмоций и точностью сценического рисунка. Партия Татьяны как никакая другая из тех, что довелось слышать в исполнении певицы, соответствует ее индивидуальности по своей вокально-драматургической сути. Насыщенное, лишенное «паразитных» обертонов сопрано Крикуновой звучит ровно и свободно во всем диапазоне, выразительная фразировка позволяет передать богатую гамму переживаний.

Полная тезка своей героини Татьяна Ларина чрезвычайно хороша собой. Однако в несколько облегченном звучании ее сопрано меньше эмоциональной наполненности. На умеренных темпах, особенно в сцене письма, певица нередко впадает в монотонность.

Аккуратно подстриженный Ленский саратовца Ильи Говзича внешне не столь однозначно ассоциируется с хрестоматийным образом юного поэта. Говзичу, как, впрочем, и самарскому исполнителю этой партии в другом составе Дмитрию Крыжскому недостает романтической возвышенности. К тому же артистам не удается в полной мере преодолеть игровую зажатость и почувствовать себя комфортно в костюмах, которые порой кажутся одетыми с чужого плеча. Все эти замечания в большей степени относятся все-таки к Крыжскому, лирический тенор которого на сей раз тремолировал более обычного и звучал без должного блеска, переходя в верхнем регистре на обедненную обертонами и лишенную признаков пропеваемой гласной фистулу. Наибольшее впечатление у обоих исполнителей произвела предсмертная ария Ленского, а последовавшие за дуэлью мизансцены с участием Ленского – Говзича даже не на шутку взволновали.

Исполнители других партий достаточно органично вписались в предложенную режиссером концепцию постановки. Владимиру Петрову практически на протяжении всего спектакля удалось сохранить «эстетский» колорит и отстраненность от бытовых деталей как самого действия, так и поведения персонажей. И все же есть эпизоды, выпадающие из общего постановочного контекста. Вспоминаются, например, искусственная «резвость» Ольги в исполнении Натальи Дикусаровой и Юлии Марковой, подчеркнуто стилизованные мизансцены с крестьянскими девушками в сцене письма, бесцельные метания по сцене Зарецкого на лирическом излиянии Ленского.

Самарский «Евгений Онегин»-2014 в начале пути, и очень важно не растерять со временем эмоциональный тонус, заданный первым премьерным показом. Между тем уже на втором представлении он был существенно ниже. И это немедленно отразилось на реакции публики: по окончании картин на протяжении всего спектакля в зале не раздавались аплодисменты.